ГЛАВА

Жалейкин творил бессмертную строку. А черный горизонт втягивал в огненную щель зыбкий остаток жашиной картины. Измученное недетским воображением дашино существо отдавалось на волю таинственных сил, способных восстановить прошлое из отдельных деталей.

-Дедушка, зачем ты так далеко! - ужасалась Даша и не желала приходить в чувство.

Дашина мама клала ребенку на лоб ледяное мокрое полотенце и пыталась высвободить из цепких рук, упорно сжимавших коробочку, оклееную шелком, причину детского безумия.

Коробочка хрустнула и разломалась: донышко отлетело, стенки распались, покатились в разные стороны мелкие детальки и одна потускневшая батарейка.

Дашина мама даже не стала подбирать детальки с пола, зная, что у ребенка не хватит разума снова собрать эту штуковину. Она облегченно вздохнула.

Целехонькая Даша лежала на постели. Ей предстояло жить и заканчивать школу, и поступать в текстильный интситут, и выйти замуж за художника-мультипликатора, который, совершенно не зная Дедушку, напишет его портрет. Портрет будет жить на видном месте в Дашиной комнате и наблюдать всю ее личную семейную жизнь. Портрет будет дышать и блестеть глазами. Он даже будет смеяться, когда в доме произойдут приятные события.


Спустя неделю после Дня рождения Кати произошло солнечное затмение: за девочкой Ритой пришла ее мама Ариадна, чтобы немедленно везти домой.

Ах, какя мама была у Риты! Сущая королева. Нет мужчины, которого бы она не сумела сбить с пути истиного. Знакомые женщины улыбаются ей, просветляясь ее красотой, и мысленно желают ей того, что на самом деле не грозит королеве: нищеты, одиночества и печеночных колик.

Во всем облике Ариадны разлита большая великолепная Любовь. Всепоглощающая любовь к самой себе. О, это великое чувство!

Не смейся, читатель дорогой. Но вдумайся и ответь: любим ли мы себя? То есть, всеми силами души? Способны ли мы на это геройство? Увы! Не многие из нас могут со всей отвтственностью признаться: да, я люблю себя. Чувство, которое мы носим в себе, есть не что иное как жалость. И только. Да, мы жалеем себя за убожество ущемленного детства, за грубость и жестокость взрослых, за родительский надрыв. Мы жалеем себя за раздавленную первую любовь, за ужас скоропалительного супружества, втиснутого в проходную девятиметровку без балкона, за недоступный импорт и духовный вакуум окружающей среды. Мы жалеем себя в предверии тридцатилетия за баснословную роскошь перстенечка, который может потеряться в толкучке метро. Мы жалеем себя за непроворных детей, которые слишком скромны, чтобы перечить педагогу-зубоскалу. Мы жалеем, жалеем... И никогда уже не научимся любить. Потому что это непомерная роскошь.

Если бы женщины себя любили, разве они говорили бы "женись на мне

Коля (Витя, Сережа)" ? Если бы они себя любили, разве позволяли бы ежедневно срывать с себя небесные одежды и втаптывать незабудки в бельевую корзину? Если бы они себя любили, неужели не перестали бы поставлять государственным питомникам чахлых младенцев с пустыми глазами?

Вот если бы они себя любили!

Если бы им это было позволено. Они бы всюду насаждали любовь. Они бы производили здоровых сытеньких ребят. Они бы образумили мужчин. И те - мужественные, великодушные расступались бы и благоговели: "Вот женщина"!

Но это картина невозможная.

В массовом виде.

А в единичных случаях вполне терпимая для окружающих.


Итак, за девочкой Ритой пришла ее мама Ариадна, "дыша духами и туманами" Смирновы сгрудились в прихожей, прижимаясь к стенам, давая гость возможность плавно сбросить с плеч невесомый мех инопланетной выделки.

-У нас на ужин картошка в мундире, - предупредила Мама подругу.

- Наконец-то поем по-человечески! - обрадовалась Ариадна. - От этих млечных нектаров кишки заворачиваются. - И с рязанским простодушием облизнулась на квашеную капусту.

Ужин прошел в теплой дружеской обстановке.


Катина Бабушка могла бы еще долго искать свой утраченный женственный образ, если бы однажды не сказала себе: " Имею же я право покраситься в свой натуральный цвет" и перешагнула порог карловарской парикмахерской.

Внимательная парикмахерша долго изучала Бабушкину голову, прикладывая к ней образцы всевозможно окрашенных прядок и, наконец, лаконично заключила:

- Гнеда.

В этом слове было что-то конно-спортивное. Но Бабушка не смутилась:

- Что ж, красьте под гнедую!

Мастерица знала ремесло. Через два часа Бабушка вышла из заведения величественная и помолодевшая на двадцать лет.

На дружеском приеме в ратуше ее встретили цветами и удивленными улыбками - такая молодая и ветеран армии-освободительницы!

- Просто я счастливая, - уверяла Бабушка. - Меня сто раз могло убить. А обошлось одной контузией и двумя ранениями.

Бабушка молодо пила чешское пиво, сочно раскусывала моравские колбаски, и на ее лакированных кудрях светились богемские люстры...

Но бешенно мчится время!

Спустя всего лишь месяц под пеной отечественного детского мыла сошла с Бабушкиных кудрей заграничная краска. И седина вновь затускнела на висках и повсюду.

И с сединой вернулась бессоница.

Бабушка закрывала глаза, убеждая себя: "Я сплю. Я сплю". Но мороз проникал под шинель и ветел доносил из оврага невнятный стон. "Там раненый, - шептала Бабушка.- Надо вылезти из окопа и ползти к нему, нето умрет без помощи". И Бабушка ползла, обдирая локти. Автомат мешал, тяготил, но без него было страшно. Потому что лучше застрелиться, чем попасть живой в лапы врага. Хорошо, что ночь, думала она, в темноте не заметят. Но тут в ноге снова заныло, и струя горячей крови потекла из раны в сапог. Перевязать бы, подумала Бабушка. Ну да ничего. Потом. Доползу, перевяжу еще одного бойца, потом себя.

Однако тут силы оставляли Бабушку. Регулярная доза люминала и стакан медовой воды перед сном срабатывали, наконец. И Бабушка, не успев перевязать себе рану, падала в долгий обморок истощения сил... Раненого санинструктора находили на рассвете и срочно отправляли в тыл. Бабушка вздрагивала во сне и пыталась отодвинуть от буржуйки ногу: гипс раскалился и была нестерпимая боль. Но отодвинуться не было сил и возможности - вся теплушка забита лежачими ранеными. Тогда Бабушка начинала орать. И этот крик сливался с ревом паровоза, уносящего покалеченных и истерзанных в спасительный родимый тыл, в госпиталь с сердобольными нянечками и опытными хирургами.

... Бабушка лежала на операционном столе, зажав в руке браунинг .

- Тронешь ногу, убью! - сказала она растерянной врачихе, уже готовой к ампутации.

- Сумашедшая! У тебя же гангрена. Ты просто умрешь.

- Без ноги жить не буду, - стискивала зубы Бабушка и старалась не потерять сознание.

Сочувственный ропот катился по госпиталю и долетел до главного врача страдавшего астмой. На случай приступа у него был припасен кислород. За время войны главврач уже так притерпелся к утратам, что лишиться последнего неприкосновенного баллона не показалось ему большим бедствием. Хотя исход приступа мог быть летальным. Эта взъерошенная матерщинница с браунингом еще совершенная девчонка. Ей предстоит еще первая любовь в грядущей мирной жизни и, возможно, материнство... Кислород помог спасти ногу. Это было справедливое чудо.

* * * - Бабушка, сколько раненых ты вынесла с поля боя? - спрашивала Катя. - Сто? Двести?

-Разве я считала? Может, сто. Может, триста. Много... Много...


- Что это лежит у тебя на кухонном столе? - спросила Ариадна у Мамы.

- Где?

- Вот тут, между солонкой и сырной дощечкой, - указала гостья мерцающей сигареткой.

Мама смутилась:

- Понимаешь, одна мысль привязвлвсь и ждет воплощения.

- Какая мысль?

- О том, что детство бывает одно на всю жизнь...

- И все?

- Нет, не все. Детство - это владение человека. Это его клад, из которого он будет черпать по гроб жизни.

- Что черпать?

- Духовную силу... эмоции... радость. Понимаешь?

- Понимаю, конечно. Чего уж тут не понять. Зачем остановка? Воьми и воплоти эту мысль же как бы творец. Что за проблемы?

- Да, собственно, проблемы нет. Вдохновение ушло.

- Что, что ушло, говоришь? - Ариадна улыбнулась.

- Тебе смешно. А я жду наплыва. У меня такое физическое устройство...

- Теперь это так называется?

- Что "это"? - спросила Мама.

- Да лень, вот что. Обыкновенная отечественная лень.

- Может быть...

Мама поила Ариадну чаем и время от времени поглядывала в затемненные углы вечно прибранной кухни, боясь приметить какого-нибудь усатого пришельца из соседней квартиры.

А Катя с Ритой пошли за мороженым. Они шли как две хорошенькие девочки в нарядных шапочках и смеялись всему, что ни попадалось навстречу. Попался мальчик на скейте. Хотел напугать их, разогнался с горы. Он летел на них, устрашающе виляя и радуясь их испугу. Но девочки вовремя отбежали в разные стороны, мальчик чуть не шлепнулся на вираже.

- Эй, тут не ездят! - крикнула Рита. - Тут люди ходят.

Мальчику Рита мгновенно понравилась. Ему понравилась ее ямочка на подбородке, пушистая шапочка и веселые глаза. Он не нашелся, что ответить, потому что в его арсенале слова были какие-то все глупые, как он сразу понял, и он только обернулся и долго смотрел девочкам вслед.

Подружки бежали дальше. Прибежали к киоску, но он был еще закрыт на обед.

- Подождем, - предложила Рита.

- Походим вокруг, - согласилась Катя.

Они стали ходить вокруг и читать надписи. Их оказалось немало. "Не сорить", "Не курить", "Дети до шестнадцати лет не допускаются". Больше всего было надписей "Закрыто по техническим причинам".

- Что такое "технические причины", скажите пожалуйста? - спросила Рита у подошедшей киоскерши.

- Не вашего ума дело, ответила та, отпирая киоск.

- Почему не нашего? А чьего же? - настаивала Рита, глядя прямо в лицо киоскерше.

Та хмуро молчала.

- Вы уже начинаете продавать мороженое? - спросила Рита.

- Щас, сию минуту! - хлопнула дверью продавщица.

- Чего она сердится? Ведь обед уже кончился. - Рита постучала монеткой по стеклу. Пожалуйста, открывайте, тетенька, а то мы заждались.

Киоскерше ничего не оставалось, как начать торговлю.

Девочки взяли по одной "Лакомке".

- Проверяйте деньги не отходя от кассы, прочитала Рита очередную табличку. - Тетенька, вы нам правильно сдачу дали?

Киоскерша побагровела.

Рита пересчитала монеты, сложила в уме одно, вычла другое и постучала по стеклу:

- Тетенька!

- Чего тебе?

- Все правильно! Спасибо!

Кискерша набрала воздуху и протрубила:

- Да иди же ты отседова, липучка!

- На детей нельзя кричать, - заявили Рита. - Если взрослые будут кричать и несправедливо обижать детей, то дети перестанут рождаться

- Тебя обидишь, как же. Иди, сказала!

- Это не тетенька, а бог знает кто.

- Пошли, - потянула ее Катя. - Мороженое растает.

- Ой, у меня уже течет.

Через минуту они опять бежали по скверу и смеялись.

* * *

Серафима Жалейкина фортуна не жаловала. Он не знал славы, например, и что она такое. Он был застенчивый. Когда его спрашивали, кем он работает, то есть, какая у него профессия, он назывался литератором. Поскольку в народе о литераторах представление смутное, то и раекция получалась обыкновенная - без удивления и восторгов. Наверное, думали, что он на библиотечной работе. Что его вполне устраивало. Конечно, в глубине души он страдал от своего безвестного существования. Конечно, ему хотелось признания и дружелюбия окружающей среды. Но как его завоевать, не известно. И вот он просто писал стихи, И нередко публиковался. Но кто их читал, и читал ли? Однажды редакция переслала ему письмо одной женщины, которая благодарила его за поэзию. Называла даже "гениальным" и приписала для знакомства два своих стихотворения: "О страсти сердца роковой" и "Страданья девушки невинной". По стихам, впрочем, довольно неуклюжим, было видно, что автор много натерпелся в жизни. Письмо тронуло Жалейкина. Он собрался писать проникновенный ответ, но взглянул на обратный адрес и все понял. Письмо пришло из места заключения. Из тюрьмы, значит. И что-то Жалейкину расхотелось писать...

А на днях раздался телефонный звонок. Попросили поэта Жалейкина Серафима Ивановича. И проникновенный мужской голос процитировал восьмистишие, принадлежащее перу Жалейкина.

- Вы такой замечательный поэт! Как хорошо пишете. Как вы тонко понимаете человеческую душу! Какие тонкие строки!

Жалейкин слушал, и теплая радость красила ему щеки. Он был смущен. Он был крепко тронут. Ему не приходилось прежде слышать о себе такое.

А мужчина продолжал:

-Мы, конечно, не знатоки и не художественные критики, мы не умеем выражаться умно. Но наши слова - они от сердца, поверьте. ... Мы простые люди. Рабочие. Вы наверное видели на железных дорогах... мы в оранжевых жилетах... в мороз и в дождь... самую тяжелую работу делаем.

Да, подумал Жалейкин, простой человек всегда поймет художника.

- Мы знаем цену прекрасному, потому что мы в самом так сказать низу. Мое здоровье подорвано... я инвалид. Пятеро детей. Младший еще грудничок. Вы такой известный поэт. Вы так глубоко заглядываете в жизнь, загляните в нашу. Приходите к нам, увидите, как я живу. Я инвалид. У нас просто... Стены голые. Продуктов нет. Жена рыдает. Дети плачут...

Жалейкину представилась жуткая картина с мрачными стенами, голой панцирной кроватью, немытые младенцы ползают по грязному полу... Жалейкину стало стыдно. Стыдно, что он вот сидит в теплой чистой комнате, сытый ( еще не улетучился запах вареной картошки ). Ему хорошо. Он пишет красивые стишки, а где-то страдают люди...

- Хотя бы сотни четыре, - уговаривал проникновенный голос. -Вы такой знаменитый... печатаетесь в журнале. Лучше пятьсот.

- Но у меня на сберегательной книжке только двести шестьдесят осталось, - признался Жалейкин.

- Андрюше валеночки... Нину в пионерский лагерь... Путевки не достать. Жена рыдает...

У Жалейкина повлажнели глаза.

-Если вышлете сегодня, то я через день получу. Так не забудьте адрес. До востребования, мне. Вы очень отзывчивый. Ваша доброта... это... вы лучший поэт страны. Я инвалид. Жена рыдает.Будьте человеком на деле, а не только на словах!

Жалейкин, не откладывая доброе дело на завтра, поторопился в сберкассу, пока она не закрылась. Мысль о том, на что он будет дальше жить сам, пришла к нему слишком поздно.

А ничего, подумал он. Может, в "Огоньке" подборку напечатают. Обещали.


Г Л А В А С У Б И Й С Т В О М .

Папа стал приходить с работы оживленный. Это означало, что приближался Праздник Вылупления. Из оберегаемых яиц должны были вылупляться крылатые существа и уходить в большую жизнь. Папа задумчиво вздыхал, потирал руки и загадочно улыбался. Он ждал Праздника и верил в успех дела. Он знал, что его работа не напрасна. И надеялся когда-нибудь выпустить в свет великолепную птицу счарующим голосом.

В его инкубаторе появилось чудесной голубизны глянцево мерцавшее яйцо неизвестного происхождения. Папа сильно удивился его появлению и стал изучать. Как только Папа взял в руки этот небольшой величиной с шарик для пинг-понга предмет, яйцо стало переливаться и теплеть, словно прикосновение рук для него имело особенное значение. Папа поднес яйцо к глазам и смотрел его на просвет. Скорлупа окозалась полупрозрачной. Виден был синеватый сгусток внутри, он слабо но равномерно пульсировал.

Папа чуть не задохнулся от радостного предчувствия. Это будет бесподобная птица, еще не виданная, подумал он и бережно положил яйцо в теплую ячейку. Нужно услить за ним присмотр, сказал Папа, как бы его не повредили какие-нибудь ротозеи и не увеличили тепловой режим, ускоряя созревание. Тут по коридорам много шастает верхоглядов, которым только дай поруководить и потолкаться возле творческого очага.

И Папа увеличил свой рабочий день, являясь на службу раньше всех и уходя с последней уборщицей из ночной смены.

Мы так мало думаем о богатстве жизни, говорил Папа. А ведь нужно только терпение. Терпение и труд, чтобы эти богатства извлечь из хаоса. Извлечь осторожно, как Бабушка вычленяет рассаду из торфяной массы - боясь повредить слабые волосяные корешки.

Папа так увлекся ожиданием, своей надеждой в счастливое вылупление, что забыл интересоваться домашней жизнью. Он верил в незыблемость семейных устоев. Этому способствовала уравновешенность Мамы, хорошая успеваемость дочери Кати и ненавязчивая рассудительность Бабушки.

Папа жил мечтой. Но не так, как живет ею какой-нибудь ленивый вздыхатель. Папа ворочал горы подсобной литературы, откапывал давнишние справочники, где могла быть хоть какая-то полезная делу информация. Он преобразовывал опыт других, пытаясь не повторять старых ошибок. Рекомендации были противоречивы. Одни справочники советовали сооружать инкубаторы-гиганты с электронной оснасткой, в других содержались едкие намеки на бесперспективность научного метода искусственного вылупления, третьи настолько запутывали вопрос, что напрашивался однозначный вывод: в яйцах все зло. И тогда Папа откладывал справочники, возвращал в библиотеку многотомные исследования и обращался к собственной интуиции. Сознание подсказывало самый верный путь к цели: терпение. Ведь как ни суетись вокруг яйца, какие благоприятные услоовия не создавай, оно так или иначе созреет.

А что дальше?
На главную страницу


Используются технологии uCoz